Журнал "Новый мир", Москва, Россия
http://wwwkoi.infoart.nsk.su/magazine/novyi_mi/index.htm
E-mail: magazine@infoart.ru
Автор: Олег ЛАРИН



     
Командование батальона весьма радо сообщить, что в 1999 г. (август?) вышло 2-е, дополненное издание книги воспоминаний В.Т. Куца, которое значительно превосходит предлагаемый ниже вашему вниманию отрывок по объему. (Отрывок представляет собой вполне самостоятельное произведение.) Автор литературной записи мемуаров не указан, однако, мы склонны полагать, что в этом качестве выступил все тот же Олег Ларин. Как бы то ни было, книга читается на едином дыхании, приблизительно за пару ночей.
      Для интересующихся сообщаем ее выходные данные:
      Владимир КУЦ, "Поединок с судьбой", изд. 2-е, дополненное, М., РИО Упрполиграфиздата Администрации Моск. обл., 1999, 415 с. Тираж -- 1000 экз.

        P.S. Иллюстрации заимствованы из книги

Командование батальоном


"Новый Мир", № 5, 1995, с.157                                                                                                                   назад в Каталог

ОЛЕГ ЛАРИН

*

ТОГДА МЕНЯ ЗВАЛИ ВОЛЬДЕМАР И ВИЛЛИ

К Белому дому меня привело желание защитить демократию. Строил баррикады, а потом держался танкистов. Договорился с ними, что в случае атаки буду работать на крупнокалиберном пулемете... Я готов был на все ради защиты свободы, чтобы мои дети не были "мечеными", каким система сделала меня.

Mы познакомились с ним лет пять назад у газетного киоска. Громкая, импульсивная речь, мгновенно оценивающий взгляд, располагающая улыбка на круглом лице не оставляли сомнения в том, что этот человек многое повидал на своем веку и знает толк в человеческом общении. Слово за слово и разговорились. Оказалось, живем в соседних домах, хотя видеться до сих пор не приходилось. Мы почти с ходу перешли на "ты".

Память единственная река, которая движется против течения Леты. И Владимир Терентьевич Куц в Владимир Куц. Фото из книги "Поединок с судьбой"своих рассказах упорно противостоял этому течению, выкладывая передо мной такие эпизоды, такие жизненные переплеты, в которых он побывал, что Боже ты мой... Первое время закрадывалось сомнение: а не заливает ли? Потому что в одном и том же рассказе соседствовали, к примеру, лагерь для "остарбайтеров" в Германии и прием в Доме независимости в Филадельфии, взятие Мюнхена американцами и Норильское восстание заключенных летом 1953 года; "Мишка-кнехт" из селения Деванген мирно "уживался" с супругой президента Клинтона, а сам Куц оказывался то подневольной рабсилой германского рейха, то солдатом Зеленого Креста, то сотрудником контрразведки 5-й гвардейской воздушно-десантной дивизии... Жизнь закрутила с ним жестокий сюжет со счастливым концом.

После каждой встречи я записывал воспоминания В. Т. Куца, но, так как они были отрывочны и эпизодичны, я вскоре почувствовал, что тону, как перегруженный корабль. Детали и частности, вырванные из потока жизни, оказались настолько запутанными, что не укладывались в хронологию его биографии, и я потерял всякую связь. Во многом был "виноват" и сам Куц: его горячий темперамент, природный юмор и тот свободный, образный разговорный язык, которым он так мастерски владел, все это заставляло его то уходить назад, в прошлое, то безоглядно рваться к финалу, не заботясь о стройности изложения.

-- Терентьич, сказал я, вот перед тобой магнитофон, и давай начнем все сначала. Прошу только не забегай вперед...

Три зимы и два лета

-- Если бы мы встретились с тобой лет на двадцать раньше, тебе было бы опасно со мной разговаривать. Что смеешься? Я дважды изменник Родины. Понял? Первый раз я "изменил", работая на Великий Рейх в лагерях для "остарбайтеров" (восточных рабочих) и на ферме бауэра Антона Старца под Штутгартом. Второй раз когда надел форму солдата Зеленого Креста. А служба в американской армии, по неписаным законам советского времени, приравнивалась к службе в германской: ведь обе страны считались капиталистическими...

-- Давай все по порядку, Владимир Терентьевич! А то так можно запутаться...

-- По порядку так по порядку. А откуда начинать? Обо мне вообще-то можно написать полдюжины авантюрных романов, и каждый следующий будет интереснее предыдущего.

--Я знаю, что в тридцать седьмом твой отец был главным механиком на строительстве железнодорожного моста через Енисей. Когда начались репрессии, Терентий Митрофанович обвинялс в том, что якобы готовил покушение на наркома Лазаря Кагановича. Начальника стройки расстреляли сразу, а твоему отцу дали восемь лет и прямиком в Норильские лагеря...

-- Когда отца посадили, мы оказались на Украине, в дедовской ветхой хате на окраине села Веприк, что в Полтавской области. Мне десять лет, сестренка на год моложе. Огорода и дров нет, средств к существованию никаких: живи как знаешь. Мать жена "врага народа" устроилась прачкой в больнице, потом обстирывала местное начальство. Но когда пришли немцы, мы лишились и этого.

Хорошо помню первую неделю войны все время ждали сообщений: где наши? То ли в Варшаве, то ли еще дальше, где-нибудь под Берлином? Тогда мы такие патриоты были что ты, парень! Умереть за Родину почиталось высшей привилегией. Поэтому ужас войны начался для меня не с того, что в небе сбивали наши самолеты, а с крушени веры в непобедимость Красной Армии. Мы ведь всенародно готовились бить врага на чужой территории...

Немцы шли по селу, и кругом горели хаты. Я видел, как они вылавливали наших солдат. Гоняли их, как зайцев в поле, и убивали поодиночке. Молодых, красивых, чуть постарше меня, брошенных на произвол судьбы бездарными командирами. Ночами мы хоронили их, замерзших: кого в какой позе находили, в такой и земле предавали кого сидя, кого лежа, кого согнувшись.

Немцы сделали свое дело и ушли дальше, на восток. Но всегда есть и будут люди, готовые служить любому режиму. В селе был назначен староста, начала действовать сельская полиция. Вот из-за этой полиции я и загремел в Германию.

В поле, возле села, были бурты, где хранилась свекла. Я ходил туда подбирать то, что осталось. А для чего, знаешь? Я ведь не только дважды изменник Родины, но еще и старый самогонщик, которому было тогда четырнадцать лет. Мне приходилось таскать буряк, а мать варила самогон, который потом меняла на хлеб и картошку. Тем и жили. Но, бывало, и сам я сидел за кубом: эта работа самогонку гнать что ты, парень! К утру пьяный в стельку. Если воды переборщишь получается слаба фактура, ее брать никто не будет. А мало воды меньше выделится самогона, так что пробовать приходилось. А что такое "пробовать" для пацана, который всегда голодный?

На тех же саночках, на которых возил сахарную свеклу, я отправлялся в лес за сушняком. Сначала все было тихо-спокойно, а потом партизаны порубали шашками местных полицаев. После этого власти выпустили приказ: кого найдем в лесу расстреляем на месте! Но я все равно продолжал ходить туда по ночам. Или немцы убьют, или наши партизаны подстрелят не все ли равно? Жить-то надо, хату дырявую топить надо! И вот весной сорок второго я нашел в лесу листовки. Огромную кипу наших листовок на немецком языке. Они, наверное, еще осенью были сброшены с самолета. Бумага есть бумага, печь растопить или завернуть чего в хозяйстве все пригодится...

Только разложил на печке, чтобы просушить, а тут полицай. Он заскочил к нам купить самогонки. Представляешь, какое положение? Меня за шкирку и в комендатуру. А там, как назло, немец какой-то важный сидит: мы, говорит, его сейчас в гестапо отправим. Но вместо гестапо отправили меня на принудительные работы в Германию. Фактически это самоуправство: в Рейх гнали с шестнадцати лет, а мне было только четырнадцать. Но с пересыльного пункта под Брестом я все-таки удрал. Несколько недель скрывался дома, мать с сестрой подкармливали и прятали. Но разве от чужих глаз и ушей скроешься? Пронюхал тот же полицай: "Если не поедешь в Германию, возьмем мать и сестру". И я пошел сдаваться. Было это летом сорок второго года.

-- И снова пересыльный пункт?

-- Вначале был карантин. Это чтоб, значит, не завезли мы в Рейх вшей и прочую русскую заразу. Друг друга обстригали, обмывали, списки дл вагона-"телятника" составляли "пассажиров" должно было быть не меньше шестидесяти. Немецкая машина работала, как всегда, четко.

Правда, и у нее бывали сбои, технические недосмотры. Однажды двери "телятника" вдруг открылись на ходу. Произошло это само по себе: от толчков и рывков дверь на роликах поехала назад... и что мы видим? Серенький дождик, поле в рыжих стогах сена, маленькая речка. И по этой речке едет на велосипеде человек в шляпе. Чертовщина какая-то! А до этого много где успел побывать в Москве, Киеве, Днепропетровске, Твери. Я знал, что такое асфальт, в особенности мокрый асфальт, но большинство "пассажиров" его никогда не видели. "Дывысь! кричат. Як это по ричке да на самокатке?!" Я говорю: дурни, вы що, яка тут ричка це шлях... А кругом белые дома, обложенные снизу камнем, готические шпили церквей, клумбы с цветами. Вот, говорят, как живет буржуазия! А где живут "труженики", мы не увидели. Вообще жизнь, открывшаяся из вагона, была так не похожа на ту, в которой пребывали мы и которой гордились, что жилище обыкновенного селянина принимали за палаты буржуя-мироеда.

Так я и ехал, зажатый со всех сторон телами, пока нас не выгрузили под Берлином. Эшелон встречал гитлерюгенд. Как сейчас помню: стоят мальчики в черных шортах и коричневых рубашках и орут во все горло: "Славяне будут в этом мире рабами арийцев..." Каждый мальчишка старался, как мог: кто камнем запустит, кто тухлым яйцом, а кто и палкой благословит...

Работа была по отсыпке гравия на железной дороге, а в бараке вавилонское столпотворение тел на клоповых матрацах. Потом нас перебросили под Гамбург. Там грыжу себе нажил. В штутгартском арбайтлагере я, можно сказать, уже отдавал концы. (Такое со мной было, пожалуй, только в Норильске.) Разгружал известь из вагонов, а из еды жидкая баланда да булка хлеба из жмыха на пятерых голодных мужиков. Чувствую: хана! От известковой пыли дышать нечем, глаза на лоб лезут, внутри все окаменело, и язык не слушается. Зачем жить? Отец в одном лагере, я в другом. Бог, наверное, помог. И еще помог бауэр Антон Старц из селения Деванген земли Баден-Вюртемберг. Царство ему небесное!

-- Расскажи подробнее, как ты к нему попал и почему он выбрал именно тебя?

-- Помогли хорошие люди из земляков-украинцев, сказали по секрету: утром в лагерь приедут бауэры из окрестных деревень набирать себе рабсилу. Понравишьс возьмут. Я так волновался, что даже заснуть не мог. Понимал, что это последний шанс, чтобы выжить...

Привели нас на какой-то хоздвор, а там базарна суета. Прямо как в "Хижине дяди Тома", помнишь? Ходят дюжие работорговцы и, засучив рукава, щупают грудь, мускулы наших мужиков, чуть ли не в рот заглядывают."Кнехт" Вольдемар. Германия, 1942. А я был такой тощий, что ко мне ни один хозяин не сунулся. На кой им такой кнехт, еще загнется раньше времени! Короче говоря, всех разобрали, и остался я один-одинешенек; охранник собирается отвести мен в зону.

И тут заскакивает какой-то человек в картузе, опоздал, судя по всему, глядит никого, кроме меня, нет. Посмотрел на мои деревянные башмаки, обошел кругом и рукой махнул: ладно, говорит, пошли! Оформили меня в конторе; оставил я там свои отпечатки пальцев, расписался, что если убегу от хозяина, то немедленно попаду в концлагерь, а то и под расстрел.

Едем. У хозяина Антона Старца подвода с углем и две пары коров, запряженные цугом. Бауэр все пытается меня разговорить, но ничего у него не получается. Он и так и эдак а я глух-нем, как рыба. (Чего ты хочешь, у меня образовани неполных семь классов!) Едем. А местность, где предстоит пребывать в рабстве, мне все больше и больше нравится. Представь себе: округлые, пологие холмы чередуются с ухоженными долинами. Вдоль обочины дороги фруктовые деревья, за ними пшеничные и ячменные поля, влажные пастбища, уходящие за горизонт, а еще дальше синие предгорья Швейцарских Альп. И среди этой идиллии притулились на склонах и в низинах крытые черепицей средневековые селения земли Баден-Вюртемберг, которая граничит с Францией. Вот такая была география, где мне предстояло жить.

Подъезжаем к селу, и на дорожном указателе я читаю вслух и по слогам: "Де-ван-ген". Хозяин остановил телегу и смотрит на меня: о-о-о, хлопчик, оказывается, непростой, кое-что кумекает, кое-что знает. Мне показалось, что Антон даже повеселел. А как к дому подкатили, он мен на второй этаж позвал, чтобы с домашними познакомить. Там у него сестра посуду мыла. Как зыркнула на мои деревянные башмаки, так сразу все поняла: кого, мол, ты привел, братец?! Жрать-то этот кнехт будет за двоих, это понятно, но вот сможет ли он работать по-людски это еще большой-большой вопрос. Неприятная оказалась сеструха звали ее Баббет, но в чем-то была и права. Я ведь не знал тогда, что с коровами надо делать, как к ним подступиться. А тут еще свиней полон двор...

-- Действительно, из всех крестьянских наук ты освоил только самогоноварение...

-- Это точно!.. Вообще, Антон Старц взял меня к себе, видимо, из чувства жалости. Поэтому первое врем кормил от пуза молоко, сало, брюква, картошка, яблоки. У него был большой двухэтажный дом, утепленный сарай со свиньями и коровами (одних коров было четырнадцать штук), сеновал и живописный, гектара на два, яблоневый сад. Сколько было земли, я уже не помню, много. Но и вкалывал он дай Бог каждому. Первое время я смотрел, как он все делает, и старался запоминать. В его семье меня стали звать Вольдемаром. Спустя некоторое время я уже запросто шпарил по-немецки: хаус дом, швайн свинья, фогель птица, хунд собака, киндер ребенок...

Но зймли у бауэра были неважнецкие, каменистые, по весне и в сильные дожди их заливало водой. На полях сеяли овес, рожь, ячмень, удобряли навозом. Если Антон что-то и получал с этих полей, то только за счет того, что работал не покладая рук, от зари до зари. Работал как песню пел. У него каждый квадратный метр был на учете. Одни участки засевал, другим давал отдыхать. Если бы с таким усердием трудиться на наших благодатных черноземах, мы бы весь мир завалили продуктами.

В Девангене по соседству еще до меня жили "остарбайтеры" два западных украинца и два поляка, чуть постарше. Иногда мы собирались вместе, обменивались новостями о положении на фронте. Но главное была работа. Работа, сон и опять работа! Антон выделил мне каморку рядом с теплым сараем, и все эти годы я прожил в ней, поднимаясь наверх, только чтобы поесть. После ужина я уже не имел права никуда отлучаться: бауэр отвечал за меня перед властями, и я не хотел его подводить.

Когда рано утром хозяин выходил из дома, чтобы приступить к работе, я уже успевал почистить хлева. Ни в коем случае нельзя было проспать. Это борьба за жизнь, понимаешь! Удар колокола с сельской кирхи совпадал по времени с первым взмахом вил, когда я задавал корм коровам и свиньям. По принципу: втыкай глубже, бери больше, кидай дальше, пока летит отдыхай! Дождь стучал по черепичной крыше, однако нигде не протекало и не дуло, потому что немецкий свинарник (это я понял позже) отличалс от русского свинарника тем, что в нем всегда было чисто, тепло и сухо.

Вот так и шла моя жизнь: пахал, сеял, косил, доил, ухаживал за скотиной. Вместе с французскими военнопленными работал на лесоповале.

-- Какой же в Германии лесоповал?

-- А топить чем, что ты, парень?! Кругом леса были, особенно возле Штутгарта. Но заготавливали древесину с большим выбором, каждому бревну счет вели, а ветки и сучья себе забирали... На восстановление дорог меня тоже гоняли, это когда бомбежки начались. Так что вкалывал будь здоров во славу германского оружия и для подъема имперской экономики. Что такое выходные, я не знал. И не видел, чтобы бауэры ими пользовались. Разве чтобы на пару часов отлучиться в церковь...

Когда по воскресеньям Антон с сестрой уходил в кирху, я пробирался в дом и слушал московское радио. Это уже в сорок третьем было, после Сталинграда. Слушать русскую речь, да еще с победными маршами, передать это невозможно! Я крутил приемник, забыв об элементарной осторожности. И однажды бауэр меня застукал: смотри, Вольдемар, так можно и в концлагерь загреметь! Но сказал это как бы вскользь, почти беззлобно: мол, продолжай слушать, коли тебе нравится, только держи язык за зубами. А как его "держать", когда Петро с Мишкой, с Украины которые, пристают с расспросами? (Вообще о Мишке теперь его зовут Михель разговор будет особый. Если у тебя хватит терпения, расскажу о его судьбе под занавес. Согласен?) Конечно, все, что слышал, им передавал, а они по цепочке дальше.

Некоторые из соседей Старца на меня косились уж больно шустрый у тебя кнехт, Антон, больно грамотный, речистый. А он, мне кажется, по-своему гордился мною, хотя и считал, что я из "дикарского края". Мне однажды передали, как он ответил одному бауэру: у теб кнехты в навозе копаются, а у меня Вольдемар вовсю по-немецки "шпрехает". Спустя какое-то время я ел с его семьей за одним столом... Познакомилс и с его будущей женой Хильдегард, которую я звал просто Хильда. Мы с ней сейчас переписываемся. Женщина, каких поискать! Восемьдесят четыре года а шпарит на своем "ауди" по всей Европе!

-- Погоди, ты опять забегаешь вперед... Сколько лет ты прожил у бауэра?

-- Три зимы и два лета. Можно сказать, стал своим человеком в доме Антона и смотрел на него более независимо. Да и он ко мне во многом переменился: как-никак война идет у границ Германии, фронт англо-американских союзников приближается. К тому же немцы не дураки, они нутром чуяли: таких, как я, "остарбайтеров" в стране несколько миллионов, а это сила, подобная динамиту. Я уже "норку" себе подготовил, если бои приблизятся, своего рода наблюдательный пункт, чтобы встретить первых освободителей. И очень боялся, как бы меня не засекли эсэсовские заградотряды, которые рыскали по окрестностям. Полевая жандармери с бляхами на груди тоже в Деванген наведывалась, следила, как бы отступающие немецкие части не превратились в толпы дезертиров.

Под Зеленым Крестом

Возвращаемся мы как-то с Антоном из города. Вижу закопанные танки стоят, замаскированные тяжелые орудия, и нацелены они на узкую лощину между холмами, откуда по шоссе должны появитьс американские танки. В селе их ожидали со дня на день, а я так совсем сон потерял и работу забросил: вдруг прозеваю? Антон говорит: "Здесь Америка попадет в мышеловку", а я промолчал, как будто и не слышал.

Проходит некоторое время, и к окраине села подваливает "виллис": головной разведдозор. Выскакиваю на дорогу, кричу: "Хальт! Хальт!" Машина останавливается, но никто не может понять, чего хочет этот кнехт в деревянных башмаках. А я продолжаю кричать: дальше нельзя, не пущу, вас ждет ловушка! Тут вторая машина останавливается, выходит из нее симпатичный американец это был Юджин Мейли, о нем речь впереди и говорит мне по-немецки: что, мол, тебе нужно, хлопец? "Как что?! Немцы вам ловушку приготовили. Танки с артиллерией нацелены на дорогу". "А карту понимаешь?" спрашивает. "Понимаю". Принесли карту, и я показал: тут... тут... и тут вас ждет засада. Думаешь, американцы поверили? Что ты, парень: поехали, проверили, возвращаются обратно и сразу ко мне. "Ты кто?" спрашивает Юджин. "Я здешний батрак... русский, говорю, кроме немецкого, понимаю еще по-польски и по-украински". "Молодец, хлопец! улыбаетс американец. Хочешь служить в нашей армии?" "Вот так сразу?" "А что тут чикаться?!. Где тебя найти?" спрашивает Юджин. Я сказал. "Хорошо, мы согласуем этот вопрос с командованием и сообщим тебе вечером".

Только мы сели ужинать, дверь вдруг распахивается... "Ты готов?" спрашивает Юджин. Я набираюсь смелости и говорю бауэру: так, мол, и так, Антон, я пошел воевать, меня приглашают в американскую армию. Он ничего не понимает, только глазами хлопает. Видимо, до конца жизни я остался в памяти хозяина личностью с непредсказуемыми ходами. Может быть, он даже допускал мысль, что его Вольдемар являлся янки-агентом, засланным в Деванген для сбора сведений.

Я как был, так и ушел. Даже поужинать не успел. Автоматически сказал "ауфвидерзеен" и аллюр три креста. Не поблагодарил, не попрощался по-человечески... Молодость эгоистична и не знает угрызений совести. Понимаешь это только теперь, когда ничего нельз поправить. А ведь Антон, по сути дела, спас мне жизнь...

Привез мен Юджин на соседнюю ферму, где расположилось отделение разведотряда. Там у меня знакомые работали: Ядвига полячка, за которой ухлестывал "остарбайтер" Стефан, тоже из Польши. Юджин говорит: "Раздевайся и примерь форму!" А на мне ботинки-деревяшки, грязное исподнее и штаны, которыми впору мыть полы. Только я надел защитного цвета трусы, майку и каску стальную натянул входит Ядвига. Смотрит на меня и не понимает: я это или не я? "Владек, то ты ест?" "А то кто же?" "А что, Стефана моего тоже возьмут в американскую армию?" и в слезы. "Что ты, дуреха! Я грудь выпятил и фертом хожу перед ней. В эту армию берут только выдающихс личностей. Твой Стефан на эту роль не тянет". А он старше меня на четыре года и в два раза сильнее. Юджин, конечно, смеется. "Тебя, говорит, наш капрал еще не видел, Билл Рииска, надо ему представиться". Ну что ж, надо так надо.

Билл Рииска, здоровенный такой детина, пистолет за столом чистит и смазывает. Как вошел отдал ему честь, хотя никто мен этому не учил. Сейчас выходим на исходные позиции, говорит он, скоро начнетс наступление. Подвели меня к "виллису", объяснили: крупнокалиберный пулемет это теперь твое рабочее место, ты заменишь в машине недавно убитого стрелка. Показали, как пользоваться пулеметом, вручили автомат и пару гранат, похожих на консервные банки. И стали все называть меня Вилли. Вилли-пулеметчик... На второй день я уже был в бою.

-- Честно говоря, как-то не верится...

-- Мне и самому не верится, если следовать нашим идеологическим установкам: сначала изучим анкету, а потом глянем на человека. Американцы другим миром мазаны. Юджин сказал начальству: я беру русского паренька под свою ответственность, и этого было достаточно, чтобы ему, простому солдату, поверили. Между прочим, я прочитал недавно в книге "Вычеркнутые из памяти", которая вышла в Париже в серии "Исследования новейшей русской истории", что после высадки десанта союзников во Франции американскую армию пополнили несколько десятков советских военнопленных и "остарбайтеров". Честно говоря, я о таких тогда не слышал, но это не значит, что их не было. Большинство добровольцев служило в пехоте и транспортных войсках, но были и танкисты. Те, кто погиб, лежат всеми забытые в безвестных могилах. Их вклад в Победу остался неотмеченным. А те, кто выжил, почему они молчат?.. "Вступая в армию США, говорится в этой книге, пленные не подозревали, что этот шаг будет им зачтен как еще одна измена родине"... Вот такие пироги!

-- Итак, ты сел за крупнокалиберный пулемет, установленный на "виллисе", и пошли вы на восток. А как называлась часть, где ты воевал?

Тот самый крест. Не путать с аллюром "три креста"!-- Что ты, парень, Четвертую дивизию в Штатах знает каждый мальчишка! Прославленная, овеянная победами дивизия, которая ведет свою родословную из Бог весть какого далека! На левом плече куртки у меня был пришит ромб с зеленым крестом, эмблемой нашей части. Нас так и звали в армии: солдаты Зеленого Креста, и все гордились, что попали именно в эту дивизию. Я служил в ней на самом что ни есть острие.

-- А именно?

--Я с Юджином Мейли и Ричардом Фитцсиммонсом в головной машине 4-го разведотряда. А за нами вплотную шел броневик Роберта Нистрома. Он был выше "виллиса" и в случае нужды бил через нас, чтобы подстраховать. Помню, первое время, когда я стоял за пулеметом, очень боялся, как бы меня не подстрелили... Мы форсировали с боями Дунай в Баварии, брали Аугсбург и Мюнхен. Из пленника, чудом выжившего раба Третьего рейха, я вдруг превратился в освободителя, и это ощущение непередаваемо. Представляешь, семнадцатилетний пацан из украинской глуши на боевой американской машине берет немецкие города!

-- А как к тебе относились солдаты? Может, кто-то с легкой усмешкой, кто-то с подозрением: не переодетый ли ты шпион со спецзаданием? К тому же не говоришь по-английски. "Чужеродное тело" по общепринятым понятиям...

-- Нормально относились. К тому же мое появление в разведотряде не было какой-то неожиданностью. До меня у них уже служил один француз-доброволец, который остался на родине, когда союзные войска перешли франко-германскую границу... Да и как можно относиться к мальчишке-заморышу, когда он только-только выбрался из фашистской неволи?!

Вот мы лежим с Юджином в канаве под обстрелом, и я рассказываю ему свою историю: откуда я, кто мои мать-отец, где они сейчас, как попал в Германию. Рассказываю все как на духу, и Юджин про себя думает: да ты, оказывается, хлебнул дерьма выше горла и уже по-другому ко мне относится. Если раньше он считал, что "Вилли" с его знанием языков, местного быта и природной смекалкой окажет неоценимые услуги при сборе разведданных, то теперь он стал относиться ко мне еще и как старший брат. Сколько раз прикрывал он меня, когда мы выходили на боевые позиции! Сколько шишек перепало ему от капрала Билла Рииска! Понимаешь, какое дело: не мог я носить каску, и Юджин, признаться, мне в этом потакал. При каждом удобном случае я сбрасывал этот "горшок" слишком был тяжел дл моей цыплячьей шеи... Но, с другой стороны, каска неотъемлемая часть формы. Она двойная: изнутри прессованный картон, а снаружи на него надеваетс стальная оболочка. Я пытался ходить в одном "картоне", но Рииска это сразу усек и отчитал меня. Хоть и по-английски, но тоже очень доходчиво. (У блатных есть такое выражение: "глаз ватерпас и ухо зверское" так это о нашем капрале сказано. Он, между прочим, сейчас профессор, несколько раз избирался мэром города Винстедт штата Коннектикут.)

У нас в разведотряде служил солдат-мексиканец единственный, кто был меньше меня ростом. Так он пытался втолковать мне: видишь, у меня две вмятины на голове? Одна вмятина осколок снаряда, вторая пуля. Если бы не каска, меня бы уже два раза убило. Самое интересное, что он вспомнил об этом разговоре в августе восемьдесят девятого года, когда мы встретились с ним в Филадельфии.

-- Владимир Терентьевич, мы же договорились: не надо опережать события, все в свое время... Лучше скажи, как ты воевал в составе 4-го разведотряда?

-- Наше оружие глаза и уши. Как можно ближе выдвигаться к арьергарду немецких войск (части СС и фельджандармерии), наступать ему на пятки, не давать закрепиться. Одним словом, вели разведку боем. Как врежем крупнокалиберными: я с "виллиса", Роберт Нистром через меня с броневика, и смотрим по обстановке если противник не отступает, вызываем по рации танки или артиллерию. Так, с переменными боями, дошли мы до Мюнхена, и там встретилась нам недобитая эсэсовская дивизия. Сражалась она отчаянно.

Вижу, башн "тигра" разворачивается в мою сторону. Юджин кричит: бей по щелям, чтобы лишить его маневра! А сам дает задний ход, чтобы прикрыть меня в случае отхода. Но тут раздался грохот, и так как я стоял выше всех, мен оглушило взрывной волной. В двух местах осколками был задет череп. Я свалилс на брусчатку. Меня хотели госпитализировать, но я решительно отказался: еще затеряешься где-нибудь по армейским тылам. А мне хотелось к нашим попасть, у них служить. И хотя в голове шумело и видел неважно, все ж таки осталс в строю. Я, парень, знаешь, какой был? На ходу подметки рвал. Это сейчас стал как спитой чай...

Никогда не забуду такую картину: плац в пригороде Мюнхена и шеренги власовцев, которых разоружают наши солдаты. И вдруг как туча, как наводнение! серополосатая лавина полутрупов-полулюдей. Такое впечатление произвели они на всех. Я кинулся навстречу, вывернул из карманов все, что было, за мной последовали остальные. Кто одежду давал, кто хлеб, кто шоколад. Спрашиваю: среди вас русские есть? А там были немцы, англичане, французы, поляки. Нет, говорят, они ушли на север навстречу своим. Я потом узнал: это были узники из Дахау.

-- Я помню по твоим рассказам, что после освобождения Баварии дивизия Зеленого Креста должна была повернуть к итальянской границе. Именно тогда ты принял решение покинуть армию США?

-- Да, я попросил командование перевести меня в другую часть, которая двигалась на Вену. Ребята очень удивились, но уговаривать меня было бесполезно: если решил значит, все. Я ведь хоть и сосунок был, а понимал: отец мой в ГУЛАГе "загорает", мать с сестренкой тоже под НКВД ходят. Так что мои плутания "по Европам" им могут боком выйти...

Эту записку В. Куц хранит уже более 40 лет.Первого ма сорок пятого года меня провожали Юджин Мейли, Ричард Фитцсиммонс, Роберт Нистром. Роберт сказал: "Вилли, мало ли что в жизни бывает. Возьми мой адрес на всякий случай. Может, когда и свидимся". Достает бумагу, и на капоте машины он и Ричард записывают свои координаты. Ну а Юджин подарил мне свою куртку и в подкладку вшил какую-то бумажку. (Потом оказалось, это была молитва.) Настроение было такое, что вот сейчас я встречусь с соотечественниками, мы разобьем фашистов, отпразднуем победу и я снова вернусь в свой родной 4-й разведотряд.

Мне выдали все полагающиес документы, ящик с продуктами на неделю, поблагодарили за службу и подарили на память трофейный "мерседес-бенц". Юджин предложил накрыть машину оранжевым тентом. Знаешь почему? Потому что вдоль шоссейных дорог постоянно барражирует авиация союзников; увидит машину немецкой марки и капец. Не посмотрит, что там сидит русский солдат американской армии...

Дорога на Зальцбург была перегружена техникой. Танки, самоходки, орудия, броневики я лавировал среди этого ревущего металла, как заправский слаломист. Хот машиной правил тогда довольно посредственно: всего несколько уроков вождени получил на плацу французской дивизии Леклерка, которая всегда воевала рядом с нами. Скоро техника кончилась, и открылся... рай. Прямо как в Девангене, только еще красивее. Голубые провальные озера, серые скалы, оплетенные разноцветными лишайниками, залитые солнцем кудрявые леса и воздух, настоянный на хвое. И тишина кругом, полное безлюдье отвык я от этого.

Еду и чувствую: что-то не то. А что именно "не то", понять не могу. Какая-то тревога притаилась за спиной, и я чувствую ее кожей. К тому же у развилок нет дорожных указателей: где поворот на Зальцбург? Нутром понимаю, что еду по территории, еще не занятой американскими войсками, а остановитьс не могу.

И вдруг вижу: из-за поворота под углом сорок пять градусов выскочил броневик и пошел впереди меня. Немецкий! Если бы я был опытный водитель, я бы развернулся на одном колесе и рванул обратно, пока не поздно. А я просто-напросто опешил. Когда пришел в себя, вижу, что броневик дошел до развилки и чуть притормозил. А слева не поверишь! легкие немецкие танки стоят, грузовики под брезентом. Сколько именно, не успел сосчитать. А на другой стороне эсэсовцы на мотоциклах, целая колонна. Они смотрят на броневик, за которым я еду. Смотрят и на меня: немецкая машина с американскими опознавательными знаками и водитель с русской ряшкой в форме солдата-янки. Броневик едет, я еду за ним. (Сколько раз рассказывал, никто не верит: говорят, врешь!) А эсэсовцы сидят, курят, никаких тебе "хальт!", никаких предупредительных выстрелов. Как будто так и должно быть. Видать, с броневика меня не заметили, а эсэсовцы подумали, что мы в паре едем в свое расположение. Представляешь? Я вцепился в руль и кобуру с "вальтером" расстегнул на всякий случай. Но, слава Богу, пронесло: броневик повернул вправо, колонна кончилась, и я даванул на все сто. Машина завизжала, запрыгала на выбоинах что ты, парень!..

Сколько ехал не помню. Показался какой-то населенный пункт, и на перекрестке свирепый негр стоит двухметрового роста. На его белой каске написано "МП" военная американская полиция. Негр показывает мне "стоп", а я вместо тормоза жму на газ, чуть его не задавил. Хорошо, что ударился бампером в стоящий рядом "студебекер". Завоняло горелой резиной, мотор заглох руки у меня ходят, как у алкаша. В шоке был! Тут негр подскакивает, громила такой, дверцу распахивает и орет на меня. А я: "Вас воллен зи?" (По-немецки: "Что вы хотите?") Он тогда выбрасывает меня из машины, как котенка, а мой "вальтер" кладет к себе в карман. Тут еще какие-то чины подскакивают, толпа собирается, и мой негр объясняет ей, что поймал опасного немецкого шпиона.

Я уже начал приходить в себя: раз, думаю, он меня с ходу не пристрелил значит, порядок. "Веди, говорю, в комендатуру, там разберутся". Негр мне пистолет между лопаток и пошли, Пат и Паташон. Такой чумовой тип попался, чуть спину мне стволом не продавил. Из-за таких можно расистом стать, честное слово...

Пришли в комендатуру. А там офицеры сидят-гудят, и девки молодые у них на коленях. Оказалось, я попал в расположение армии генерала Паттона, она только что заняла Зальцбург, оттого такая радость и пылкое изъявление чувств. Настроение у всех гулящее, и никому не охота мною заниматься. Тут мой сторож увидел подполковника и к нему: так, мол, и так, поймал шпиона тире диверсанта. Я вытянулся, как полагается, отдал честь и говорю: "Вилли Куц, солдат Четвертой американской дивизии", и достаю документы. Подполковник начал читать, и все сразу затихли. Вдруг он как заорет: "О, рашен, рашен!" Негр сразу вдвое меньше ростом сделался, глаза из орбит повылазили. Слыханное ли дело: приехал на немецком автомобиле, опознавательные знаки американские, а по национальности русский. Подполковник меня по плечу хлопает: поезжай, мол, сынок, к своим, доброй тебе дороги и горячий привет союзникам! Я к негру: давай гони "вальтер", задрыга, и чеши отсюда, пока я добрый! И не забудь, беби, мой персональный "мерседес" подогнать к подъезду комендатуры...

Спрашиваю у девок, кто из них знает немецкий язык. Ну, тут сразу все вскакивают: для милого, мол, дружка и сережка из ушка! Я беру под ручку которую покрасивше и предлагаю подполковнику пройти в другую комнату. Рассказываю ему, что увидел сегодня на шоссе. Американец спрашивает: а сколько у них там танков, орудий, автомашин? "Там, говорю, должно быть, вся немецкая арми собралась, только Гитлера не хватает". Он усмехается: тоже мне разведчик! Я говорю: "А давайте съездим подсчитаем". Он смеется: да ты, брат, с юмором, с тобой не соскучишься. Но распоряжения отдал, позвонил куда следует, чтобы проверили мои сведения. Ну а меня за стол! Так налимонился, понимаешь, на другой день ничего не соображал...

-- А ты интересовался, что представляла собой эта загадочная эсэсовская группировка на дороге Мюнхен Зальцбург? Чем она там занималась? Какое задание выполняла?

-- Еще как интересовался, но у американцев не больно-то добьешься. Да они и сами толком не знали. Потом уже, когда я работал в контрразведке 16-го полка, офицеры говорили между собой, что в этом районе нацисты спрятали ценности и секретную документацию. Но какие ценности, какую документацию? Об этом много писали в шестидесятых семидесятых годах, точнее, напустили газетного тумана, и где тут правда, где вранье не разберешь...

Жить, чтобы выжить

Шестого мая с армией Паттона я оказалс на речушке Энс в Австрии. Разведотряду, к которому меня прикрепили, поручили установить пулеметные гнезда на восточном берегу у железнодорожного моста. Это была демаркационная линия, будущее место встречи с Красной Армией. Мы заняли оборону и стали принимать первых немецких военнопленных. Под напором наших войск они торопились сдаться именно американцам. На той стороне, судя по канонаде, шел страшный бой. Это арьергард фашистов отбивался от наших танков.

-- "Наших" это американских или "наших" советских? Давай-ка, чтобы не запутать читателя, проведем свою "демаркационную линию"...

-- Ты прав. "Наши" отныне будут русские, советские. Хотя я никогда не откажусь и от "наших" парней из 4-го разведотряда, которые сделали из меня солдата и которым я буду благодарен по гроб жизни...

Я спросил одного сержанта: почему бы нам (опять "нам" что ты будешь делать!) не ударить в тыл немцам? Он как-то странно на меня посмотрел, в том смысле а на фига нам эта самодеятельность, зачем лезть в пекло, когда этого можно избежать? Кроме того, демаркационная линия установлена высшим командованием, и не нашего ума дело лезть в распоряжения начальства. Приказ стоять! И точка.

Мне было непонятно и обидно, что мог появитьс такой приказ. Почему бы не помочь Красной Армии, своему союзнику, который на глазах у всех несет человеческие потери? А у американцев за Энсом стоят-пылятс танки, бронетранспортеры, артиллерия. Одним махом можно закончить войну! Только спустя много лет я понял, что они берегли своих людей, ведь за считанные часы до капитуляции могли оборваться сотни жизней.

Мне потом рассказывали бойцы наступавшей дивизии, как они прорывались к Энсу, сколько потерь понесли. А я что помню? Американцы в "виллисах" разъезжали по вражеской территории, и немцы их не трогали. Более того, они даже командовали эсэсовцами уберите с дороги свои танки! и те их слушались. На переднем крае гитлеровцы из последних сил держат оборону и одновременно позволяют отдельным подразделениям армии Паттона разъезжать по их тылам!..

Восьмого мая, ближе к обеду, весь мост и ближайшие к нему подступы были забиты людьми и техникой это немцы стояли в очереди, чтобы сдаться в плен. Едва они прошли на американскую территорию, где был обустроен лагерь для военнопленных, слышу оглушительный лязг гусениц. Идут советские танки с десантниками на броне! Идут к мосту в сплошном потоке новых, не успевших сдаться фашистов. Грохот, крики, суматоха Содом и Гоморра!

Я объехал на "мерседесе" первый советский танк, чтобы перейти к своим. Но мне наперерез бросился верзила из военной полиции: "Ты куда, сукин сын?" "Как куда? говорю. Я русский, к русским и иду". А у него голос как у танкового стартера: "Нельзя! Назад! Нет приказа! Вон отсюда!" Тут знакомый сержант ко мне подходит: ничего не поделаешь, Вилли, жди, парень, когда обстановка прояснится.

Прошло примерно часа два, и вижу, как с советской стороны к мосту несутся черные машины. "Эмки" помнишь такие? С нашего берега тоже едет полномочная делегация. Встретились посередке, по рукам ударили, речами обменялись; гляжу бутылки откупоривают. Тут меня лейтенант-переводчик за руку хвать и туда.

-- Не страшно было?

-- Что ты, парень?! Был бы я робкого десятка в штаны наложил бы от страха. Что смеешься? За семнадцать своих лет никогда таких "бояр" видеть не приходилось. Я опешил от русских! Рот у меня был шире банного окна.

-- В каком смысле?

-- Видишь ли, у американцев не отличишь генерал ты или кто. Одет, как рядовой, и только по звездочкам можно определить звание. А наши чистые бояре из Большого театра: грудь в орденах, золотые погоны, алые лампасы, сапоги как зеркало, бриться можно. Хоть стой, хоть падай!.. Тут американский переводчик вперед выходит: среди нас находится (показывает на меня) юный русский солдат, воевавший с нами от самых западных границ. Передаем его вам, господа советские товарищи! Мне фужер поднесли клянусь, чтоб до утра не дожить! и я чокнулся с обоими генералами. Даже тост произнес "за великую победу над фашистским чудовищем"...

После этого я был официально переведен в Пятую гвардейскую воздушно-десантную дивизию, котора базировалась в городе Амштеттен. Вместе с трофейной машиной "мерседес-бенц" и в форме американского солдата. Так и служил в ней на удивление рядовому и офицерскому составу. Немцы меня звали Вольдемар-кнехт, американцы Вилли-пулеметчик, а здесь я стал Володькой-американцем.

-- Психологически как-нибудь отразилс на тебе этот переход?

-- Нет, что ты! Была весна Победы, молодость, подъем духа. И все виделось в розовом свете! Я не принадлежу к сентиментальным людям, но, кажется, в самом воздухе, помимо кислорода, азота и прочих скучных материй, витал дух свободы и обновления, такой непривычный для русских легких. И не существовало никакого страха перед будущим... И хотя первым, кто проявил ко мне живейший интерес, был СМЕРШ, это меня совсем не напугало. Как же без этого? Надо же органам проверить, что за птичка в их сети залетела! Был бы человек, а статья для него всегда найдется... Но мне, дурню, повезло: опять попал в хорошие руки! Капитан Шварев, из контрразведки 16-го полка, сразу меня на глазок взял, что я за парень, сразу мне поверил. Такой вот человек, Николай Иванович, я ему все выложил без утайки. Он мне потом и "легенду" придумал на будущее: о том, что служил в армии США, забудь; тебя освободили советские войска понял? Конечно, понял! Я парень сообразительный...

Он определил меня шофером-переводчиком в особый отдел контрразведки. Развозил разные приказы, донесения, доставлял армейских разведчиков к демаркационной линии и помогал им перебираться в расположени союзников. (А что они дальше там делали, можно только догадываться... Позволь одну деталь привести и, ради Бога, не перебивай: спустя сорок четыре года, когда в Бостоне Билл с Ричардом услышали об этом, они в один голос закричали: "Вилли, как ты мог?!" А я им ответил: "Угрызений совести не испытывал. Вместе с вами, ребята, я бил фашистов, а со своими был готов воевать с кем угодно. Так что поймите и не обессудьте"... Они поняли меня как надо.)

Бывали случаи, правда редко, когда переводил допросы подозрительных лиц: много тогда народа по тылам бродило и недобитые эсэсовцы, и власовцы, и "остарбайтеры", не желавшие возвращаться на родину. И даже подгулявшие американские солдаты, которые ездили на нашу сторону за водкой и к девочкам. С каждым надо было переговорить... Так и работал на собственной машине, при "вальтере" и в куртке Юджина Мейли.

-- В этой "форме", надо полагать, ты ни у кого не вызывал подозрений, и контрразведка по-своему использовала твой имидж "вольного стрелка". Правильно я понял?

-- Конечно. Другому, будь он в офицерском мундире, ничего не скажут, побоятся. А мне доверяли... Кроме того, чтобы выдать советскую форму, меня нужно официально призвать в армию, я должен принять присягу. А как это сделать в условиях оккупационного режима?

Через три месяца дивизию отвели от границы, и мои функции шофера-переводчика отпали сами по себе. Мы прочесывали леса, искали прятавшихся там власовцев, которые рвались на запад, а потом начались строевые. Я маялся от безделья. Как-то в контрразведку приехал комдив. "Как жизнь, американец?" спрашивает. "Все нормально, товарищ генерал. Только вот домой хочу". "Как это домой?!" Он даже возмутился. "Пускай меня в армию возьмут, как полагается, говорю. Тогда готов служить дальше". "А сколько тебе лет?" "В ноябре будет восемнадцать". Он задумался, покачал головой. "Ладно, говорит, посоветуемся, разберемся".

Скоро меня перевели в лагерь для перемещенных лиц, и поехал я домой в эшелоне... Как думаешь, в каком? В таком же, в каком везли меня в Германию три года назад. Целый месяц тащились через Австрию, Венгрию, Румынию... В Веприк приехал осенью. Родная хата совсем ветхой стала, крыша течет, в темном углу мать стирает. И я специально, чтобы не напугать ее: "Тетя, переночевать пустите?" Она поднимает голову: "Володя, а я тебя завтра ждала, сон видела". И в обморок. Последние месяцы она жила исключительно за счет посылок, что я присылал из Австрии. Что-то продавала, что-то выменивала.

Всю осень и зиму я проболел, весь коростой покрылся. Выходила меня мать благодар козьему молоку, иначе сдох бы. Все ждал: либо меня в Красную Армию призовут, либо 58-я статья и на Колыму. Как-то под вечер мать ко мне подходит, глаза напуганные: "Вставай, за тобой пришли!" Выхожу во двор... и что вижу? Николай Иванович Шварев собственной персоной! На рыжем жеребце, в кожаном реглане с портупеей и с наганом на боку. Прямо как с неба свалился! Он хотел меня обнять и с лошади кувырнулся. Ну, было радости!.. Оказывается, 16-й полк, где мы служили, перевели в райцентр Гадяч, рукой от нас подать. Шварев говорит: иди, Володя, в нашу полковую школу, у меня будешь под началом...

Я бы с большой радостью пошел, но его часть опять куда-то перевели. Однако Николай Иванович успел мне оформить годичный паспорт: колхозный люд, как тебе известно, никаких паспортов тогда не имел. И я подумал: есть документ надо рвать когти! Коза у матери есть, сено припасено в общем, проживет. Но куда ехать? Конечно, к отцу! Он уже год как освободился и жил в Норильске без права выезда. В сущности говоря, тот же заключенный, только без конво и тюремных решеток на окнах. И вот на "пятьсот веселом" поезде (он у каждого столба останавливался) без копейки денег отправился я до Красноярска, а потом на теплоходе "Иосиф Сталин" до Дудинки. Ехал, чтобы переждать глухие сталинские времена, и застрял там на долгие двадцать семь лет.

-- А как долго пришлось молчать о своем "американском прошлом"?

-- Что тут скрывать, боялся. Одни дураки никого не боятся. А тут, как говорится, или молотком по кумполу, или серпом... по нежному месту. В колокола, конечно, не звонил, но от родных не утаивал.

Первое время в Норильске жил с отцом в одном бараке, работал в котельной ТЭЦ. Окончил вечернюю школу, институт, был свидетелем страшного восстания в особорежимных лагерях Норильсклага летом пятьдесят третьего года, когда десятки тысяч заключенных бросили вызов бериевскому режиму. Вообще восстание особая тема, и не хотелось бы касаться ее походя... Здесь я женился, пошли дети, занимал всякие начальственные должности, отсюда уходил на повышение в Москву.

Помню, лежал я как-то в кремлевской больнице с замминистра тяжелого машиностроения. А в это время я уже был одним из номенклатурных тузов Госснаба СССР. Так что имел право! Разговорились с ним о том о сем, ну и бухнул я про свою американскую одиссею. А тут в палату медсестра входит, укол ему собирается делать. Он и говорит: "Ты лучше не мне вколи, сестричка, а моему разговорчивому соседу. Что-то у него фантазия разыгралась". Вот так! И стыдно мне стало, и обидно. Он ведь подумал, что я брехал ему эти три часа. Слыханное ли дело, чтобы человек, обладающий правом лечитьс в "кремлевке", служил в американской армии разведчиком и чтобы об этом не знало, не ведало КГБ?!

-- И ты решил идти "сдаваться"?

-- Сколько же можно таиться? Душе хотелось дать освобождение. К тому же врем было подходящее: восемьдесят восьмой год, начало перестройки, я уже на пенсию собрался... Но в Комитете ветеранов войны меня слушать не захотели: иди, говорят, на Лубянку! Так Маресьев сказал, знаменитый наш герой. А в КГБ ответили: у нас демократия, можете рассказывать все, как есть. Один генерал все удивлялся: как это, мол, вы уцелели с такой биографией; это, выходит, большая недоработка с нашей стороны. Расстрелять бы вас не расстреляли, а лет двадцать двадцать пять схлопотали бы за милую душу... Он посоветовал мне искать людей, которые подтвердили бы мое участие в боевых действиях. А что их искать? Их адреса у меня до сих пор хранятся: Ричарда Фитцсиммонса и Роберта Нистрома куцые, лохматые бумажки с почти выцветшими буквами. Короче говоря, развил бурную деятельность, напечатал статью в газете "Московские новости", которая выходит на английском языке, и раскрыл в ней фамилии и адреса своих однополчан. А в это время в Москве был президент Рейган, с ним порядка двух тысяч корреспондентов. По-видимому, они взяли экземпляр "МН" с собой и распечатали мою статью в своих газетах. Иного объяснения у меня нет, потому что спустя какое-то время я получил официальное приглашение президента международной организации "Ветераны за мир" Джерри Дженезио посетить Соединенные Штаты.

44 года спустя

Эта поездка была как сладкий сон. Что ты, парень! Десять американских штатов в сопровождении репортеров радио и телевидения. Передавали меня с сыном, как эстафетную палочку, из города в город. Совершенно одурел от вспышек фотокамер. Встречали как героя, и, признаться, было неловко чувствовать себя в этой роли. Какой я, к черту, герой! Видел аршинные плакаты с надписью "Вэлком, Вилли!" ("Добро пожаловать, Вилли!"). На встречу со мной приходили дети и внуки погибших солдат моей Четвертой дивизии...

-- А ребят своих встретил из 4-го разведотряда?

-- А то как же! Первая встреча произошла в аэропорту Бостона. Выходим с сыном из самолета, а встречать нас некому. И неизвестно куда ехать. Что делать? В сторонке какие-то старички стоят, среди них выделяетс один здоровенный, осанистый, представительный. Гляжу, табличка у него на груди болтается: "Вилли Куц" по-английски. Я к нему, он ко мне. Чуть за шкирку меня не хватает: ты что ж, своего командира не узнаешь? "А кто ты такой?" спрашиваю. Сын переводит. Тот как рявкнет: "Я твой командир отделения капрал Билл Рииска". А капрал у американцев величина похлеще генерала. Ну, мы, конечно, обнялись и расцеловались. "Помнишь, говорит Билл, я тебя чуть не за уши драл, когда ты каску снимал?" "Господи, как не помнить-то, Билл! Еще как помню!.."

Ночью он привез нас в поместье полковника Джона Бэра, вице-президента ассоциации ветеранов войны. Утром проснулись и не поймем: на какой мы планете? Хозяйство у Бэра такое что ты, парень! Огромный дом, парк, идеальные газоны, и комаров нет. Сидим, беседуем, пивко попиваем. И вдруг с ревом врываются машины телехроники. В чем дело, чего ради? И следом за ними медленно подкатывает "бьюик-ривьера", длинная красная машина. Все встают и меня глазами просят подняться. Думаю, губернатор какой пожаловал или сам президент решил почтить меня своим присутствием? Операторы, осветители с места на место перебегают, лица у всех напряжены. Я Билла плечом подталкиваю: "Что происходит?" А он сам ничего понять не может. Тут из "бьюика" выходит полный, вальяжного вида мужчина в темных очках и идет мне навстречу. Осталось между нами метров пять, и я понял, что это... Ричард Фитцсиммонс, наш водитель.

-- Инсценированная встреча?

-- Понимаешь, какое дело: всем было интересно, узнаем ли мы друг друга через сорок четыре года, потому и устроили этот маленький спектакль. Вечером его уже крутили по телевидению штата Мэн. Ричард специально из-за меня приехал из Вермонта, простой электрик, отец шестерых сыновей, обаятельный человек. Между прочим, вермонтское телевидение снимало фильм о нем: сначала он рассказывает о войне, потом едет на встречу со мной в Бостон и, наконец, сама встреча: объятия, слезы, поцелуи. Я, конечно, об этой телевизионной акции ничего не знал...

Все вместе мы поехали на официальный прием, Джерри Дженезио речь держал. Потом слово предоставили мне, и я показал дряхлые листочки с адресами своих боевых друзей. Зал ахнул, когда увидел. Первого мая сорок пятого года ребята писали их наскоро, карандашом, и мне приходилось (английского языка я не знаю) обводить чернилами каждый буквенный значок, чтобы сохранить текст.

"Я специально заставлял сына учить английский язык, чтобы приехать сюда и говорить с вами", сказал я на пресс-конференции. И к Ричарду обращаюсь с подвохом: "А ты кого-нибудь из своих детей заставил выучить русский язык?" Он, правда, не растерялся: "Вилли, тебе проще, ответил он, у тебя один сын. Одному сказал как отрезал. А тут надо шестерых уговаривать"... Я несколько дней гостил в его доме, познакомился со всеми его детьми, а потом переехал к Биллу Рииска в Винстедт, штат Коннектикут, где он несколько лет был мэром.

-- А Юджина Мейли видел?

-- И Юджина тоже. Я его узнал сразу, хоть и без очков был. Он стоял у подъезда гостиницы в Филадельфии, когда мы с Ричардом проезжали мимо. "Останови!" кричу. (Фитцсиммонс потом смеялся: я думал, Вилли мне вышибет дверцу...)

Мы как посмотрели в глаза друг другу, так и закаменели. У меня дыхание перехватило, спазм в горле. И не знаем, что нам делать: то ли обниматься, целоваться, то ли реветь. А в таком состоянии, сам понимаешь, много не наговоришься. Ведь именно благодаря Юджину я попал в американскую армию, именно он повернул мою судьбу... "Вилли, спросил он, ты верил, что мы встретимся?" "Конечно, верил, говорю. Потому и сына своего готовил к этой встрече. Английский он знает в совершенстве". "А мы тебя, признаться, похоронили, сказал Юджин. Помнишь наше расставание под Мюнхеном?" "Еще как помню!" "Так вот, мы вскоре узнали, что шоссе Мюнхен Зальцбург было блокировано нацистами. Все думали, тебе крышка. Как же ты уцелел?" "Я везунчик, Юджин, вся моя жизнь цепь счастливых случайностей"...

После войны Юджину предлагали остаться в армии, но он решил совершенствоваться в юриспруденции окончил Цюрихский и Боннский университеты. Сейчас у него свой офис, два или три дома, и вообще Юджин, сказали ребята, один из богатейших юристов Америки.

Все время, пока мы разговаривали, возле нас топтался какой-то поджарый старичок. "Вилли, ты помнишь меня?" спрашивает. А я уже был настолько выжат, столько впечатлений свалилось смотрю на него и не знаю, что сказать. Им-то, американцам, меня запомнить легче, ведь я один был такой в разведотряде русский пацан. "Это же Роберт Нистром, пришли мне на помощь Юджин с Ричардом. Помнишь броневик, который шел за нами следом?" Так мне стало перед ним стыдно: сорок четыре года хранил его адрес, а при встрече не узнал! Роберт всегда стрелял из башни броневика, и первое время я сжимал плечи, боялся, как бы он меня не зацепил. Когда до Нистрома дошла весть, что я вернулся из небытия, он собрал обо мне целый альбом газетных вырезок...

А потом мы все вместе сидели на торжественной встрече ветеранов Четвертой дивизии. Тысяча двести человек собралось представляешь! Сто двадцать столов по десять человек за каждым. Разведчики, пехотинцы, артиллеристы, связисты у всех свое место, ритуал неукоснительный. Впервые услышал гимн дивизии Зеленого Креста. Подняли тост за погибших и умерших. Потом что-то объявили по микрофону, зал зашумел, сын не успел мне перевести, а ребята уже тянут меня на сцену: давай, Вилли, толкай речь от имени 4-го разведотряда!..

Прошлым летом в Шербуре

-- Владимир Терентьевич, как произошло, что ты был единственным российским ветераном на торжествах в Нормандии по случаю пятидесятилетия открытия Второго фронта, которые состоялись в июне прошлого года?

-- Я об этом подробно говорил в интервью парижской радиостанции "Радио-3" четвертого июня девяносто четвертого года, но могу и повторить. Не пригласили! Ни нас, российских ветеранов войны, ни представителей Германии. Если французы хотят мира и реально стремятс к нему, они обязаны были позвать две наши великие державы. Те преобразования, которые произошли в Германии, дают основание считать итог второй мировой войны победой не над немецким народом, а над системой фашизма. К тому же этот народ покаялся, чего мы, кстати, не сделали после крушения коммунизма. Поэтому праздновать должны все, в том числе и немцы. А уж Россия, котора вынесла основную тяжесть войны, тем более...

-- Выходит, там, в Нормандии, ты представлял Россию как частное лицо?

-- Да. А пропуск на нормандское побережье, туда, где шестого июня сорок четвертого года одной из первых высаживалась моя дивизия, мне выдали в американском посольстве в Париже. Принял меня помощник военного атташе сидя: давай, мол, паспорт, анкету и прочее! Прочел внимательно, позвонил по телефону, надел фуражку, встал и отдал честь. Бумажке отдал честь, а не мне! Бюрократия одним миром мазана что наша, что ихняя... Я ему говорю: так ведь со мной будут еще жена, сын и невеста сына. Как с ними быть? Снова все проверил, снова позвонил по телефону и выдал на них гостевые пропуска. После этого мы рванули в Шербур к Биллу Рииска, который, единственный из моих друзей, был включен в состав американской делегации ветеранов как представитель Четвертой дивизии.

Подъехали к гостинице, и администратор говорит: ветераны только что сели за ужин. Я подумал: если ветераны сели за ужин накануне великого юбилея это действительно надолго. И говорю сыну: "Давай, Юрка, ищи Билла. Надо с ним посоветоваться, как быть дальше". Дело в том, что еще в Париже нас предупреждали: после девяти вечера все дороги, ведущие на побережье, будут перекрыты жандармерией. Гостиницы уже переполнены, поэтому следует искать французов, которые бы согласились принять у себя дома...

Билл пришел тепленький, рот до ушей: обнялись, познакомили наших жен. Он пытался с кем-то связаться, кому-то звонил по телефону, чтобы нас устроили, но все было бесполезно. А врем идет. Я говорю Биллу: "Ты знаешь меня?" "Знаю". "Вот и хорошо. Возвращайся в банкетный зал. Встречаемся завтра утром на торжествах". "А сейчас-то как?" "Чтоб бывший разведчик, говорю я гордо, и по материально-техническому снабжению спец да не устроился бы?! Быть такого не может!"

Принимаю решение: едем прямо туда, где будут юбилейные торжества. Прорываемся на побережье, поблизости какая-то ферма стоит и аэродром, который охраняет французская воинская часть. Вызываю старшего: так, мол, и так, командир, можно ли здесь поставить машину и переночевать? "Нет проблем", говорит офицер, проверяя наши пропуска. "А что вы охраняете?" спрашиваю. "Аэродром и вертолетную площадку. Завтра рано утром здесь будут высаживаться высокие государственные лица". "Какие?" "Не имею права разглашать", говорит он и подмигивает мне: мол, эти "секреты" больше дл дураков придуманы, а нормальные люди и так все знают.

Гляжу, а там у них припарковано десятка два старых "виллисов". Точь-в-точь такие, на каком мы с Юджином и Ричардом воевали! Что ты, парень! Меня азарт охватил, бес под ребро кольнул. "Ребята, прошу, дайте прокатиться!" "Нельзя, говорят, папаша!" "Как это нельзя? Я с французскими военнопленными на лесоповале работал, с легионерами дивизии Леклерка бок о бок воевал, французы меня на шофера выучили, а вы говорите "нельзя"?!" А сам уже лезу в машину, показываю место, где стоял крупнокалиберный пулемет, за которым я работал. Тут кто-то винцо поднес, выпили мы маленько, я бросил клич и аллюр три креста. Дождь хлещет, а мы гоняем на "виллисах" по побережью. Туда-сюда, туда-сюда, представляешь? В мальчишку превратился. Это же машина такая "виллис"! Я ведь его почти пятьдесят лет не видел, а до сих пор помню каждую деталь. И вижу Ричарда, который вел машину, и Юджина, который сидел за малым пулеметом.

Ночью я слышал, как гремело небо, думал гроза, а это с десяток вертолетов приземлялись неподалеку от нас. А в четыре утра жена видела, как сел большой двухвинтовой вагон: это, видимо, сам Клинтон прилетел с супругой.

По расейскому обыкновению мы, конечно, проспали. Время около десяти, все уже в сборе, а мы еще только проходим первый кордон. Полицейским чинам невдомек: на мне голубой берет русского десантника с кокардой и колодки медалей, а пропуск американский. Но пропускают охотно, честь отдают. Только предупреждают: там дальше такие строгости пойдут что ты, парень!

Два французских поста прошли, теперь американская охрана. Слева трибуны для гостей, прямо правительственная, где сидят руководители девятнадцати государств Европы и Америки. Президенты, премьеры, короли, герцоги. Иду прямо, к правительственной, но лейтенант-охранник ни в какую. "Я здесь единственный российский ветеран, говорю, а ты, елки-моталки, фордыбачишься!" Тот разводит руками: я, мол, человек военный, что приказали, то и делаю. И глазами мне показывает на двух штатских в светлых плащах: попытай-ка у них счастья! А это, видать, настолько важные чины, что в мою сторону даже голов не повернули. Я на них: да вы что, ядрена феня, бюрократию разводите! Такой праздник, охломоны вы хреновые, только раз в жизни бывает, а вы его отравить мне хотите?! Слов-то моих они не поняли, но смысл в точности дошел, это я по их глазам увидел. Посмотрели на меня и говорят: идите, но дальше вас все равно не пропустят. И действительно: трибуны там переполнены, и на каждой лестнице когорты охранников. И выражения лиц у этих охранников примерно такие же, как у наших "топтунов", их, видать, на одном конвейере пачкуют. Юрка пошел вперед, но его выкинули. Такие "буфеты" стоят будь здоров: кого хочешь заломают. И личики у них красно-фиолетовые с переходом в густую синеву. Обстановка такая, что морду бить вроде бы рано, а в дипломатию играть уже поздно. Надо как-то выкручиваться. "Слышь ты, Баклажан Помидорович, говорю, пропусти нас, а то хуже будет". А они смотрят и не знают, как со мной поступить: берет какой-то непонятный, колодки наград на груди и морда нахальная. В руках у них радиотелефоны, начали совещаться с начальством. И тут как из-под земли корреспонденты. Кто такие, спрашивают нас, что происходит, почему не пускают? Юра только успевает переводить. Охрана объясняет: мест свободных нет, а стоять на трибуне запрещено. Тогда английский и американский журналисты отдают свои места нам. (Жену с невестой сына еще на втором кордоне отсеяли.) И только мы сели сразу началась торжественная часть. Как будто только этого и ждали.

--Я надеюсь, ты не станешь излагать содержание речей Миттерана и Клинтона...

-- Конечно, нет. А вот о том, как познакомился с Хиллари, почему бы не рассказать?

-- Кто такая Хиллари?

-- Здрасьте, пожалуйста. Первая леди Америки, хозяйка Белого дома... После официальной части я хотел сфотографироваться с Клинтоном, но тот оказался в окружении огромной толпы. И тогда я переключил внимание на Хиллари, которая находилась ближе ко мне. "Юра! кричу, за мной!" Такой кураж на меня нашел, понимаешь, невозможно остановиться!.. Потихоньку разгреб ветеранов и охрану, а сын сзади пробирается и фотографирует сверху. Хватаю ее руки в лайковых перчатках. "Миссис Хиллари, говорю, ай рашен ветеран Вилли Куц... ол райт вэри гуд". На этом мой английский истощился. Фотокорреспонденты вокруг как загудят: "Ра-а-шен ветеран?!" Откуда, мол, он здесь, да еще в первых рядах, когда его нацию сюда не приглашали? И давай общелкивать меня со всех позиций. Тут Хиллари поворачивается ко мне, улыбка во все лицо, и я хватаю ее в охапку. Леди, конечно, упирается, глазами в сторону мужа показывает, а я ей глазами же отвечаю: ничего, потерпит муж, мы ему тоже маленько оставим. И сыну кричу: "Юрка, давай!" А он руками разводит: все, папа, кончилась пленка! Такая, понимаешь, вышла накладка.

Я потом письмо написал Хиллари: нет ли случайно в архиве Белого дома нашей с вами фотографии, миссис? А мне ответили, что, "к сожалению, после обширных розысков, мистер Куц, наш отдел фото не в состоянии найти интересующий Вас снимок, а потому посылаем официальный портрет Президента Клинтона для Вашего персонального использования". Он стоит у мен сейчас на письменном столе.

И выражение лица у президента довольно грозное: будешь знать, как обнимать чужих жен!

Деванген-хаус

-- Насколько я помню, после нормандских торжеств ты отправился в Деванген, на ферму Антона Старца?

-- Нет, сначала я навел справки: жив ли кто-нибудь из моих бывших хозяев? Потому что ехать в пятидесятилетней давности "никуда", отметиться, так сказать, своим присутствием мне не интересно. Без человека любое место мертво и пусто. Пусть даже самое что ни есть распрекрасное! Пейзаж, он всегда должен быть очеловечен. Есть человек есть толчок дл воспоминаний, привязка к местности. А бродить просто так по земле, застроенной незнакомыми домами, застеленной толстым слоем асфальта (а опыт моей жизни подсказывал, что именно такую картину я могу застать на родине Антона Старца), и с натугой вспоминать, что ты здесь когда-то бегал босиком, пас скотину и пахал, нет, это не для меня. Нет человека и сердце не дрогнет. Кроме того, надо было найти попутчиков, чтобы подбросили меня до Девангена.

Знакомые моей дочери а она постоянно живет во Франции собирались в отпуск в Германию и, узнав, что я мечтаю посетить землю Баден-Вюртемберг, согласились мен отвезти. В немецком консульстве в Париже я получил транзитную визу и вот стою в растерянности на развилке, у дорожного указателя под названием "Деванген". Все оказалось, как и ожидал, ничего похожего на прежнее уютное средневековое селение. Единственный ориентир кирха, от нее и танцую!

Земля Антона Старца превратилась в район массовой застройки, и, судя по всему, этой стройке не видно конца. Двух-трехэтажные коттеджи, аккуратно возделанные участки без ограждений, припаркованные машины, клумбы под окнами. Ни одна знакомая деталь не бросилась мне в глаза, ни одна примета не выдала, что я жил здесь когда-то. Все такое чистенькое, удобное, картинное, но чужое. Торжество стерильного бюргерского разума!

Иду и думаю: зачем я здесь? Антона нет в живых, а родственники... как встретят меня, захотят ли видеть бывшего батрака-кнехта, который когда-то гнул на них шею? Не будут ли испытывать неловкость от рассказов шестидесятисемилетнего непоседы о том, что было жизнь тому назад? Ведь не каждому человеку хочется снова окунаться в свое прошлое... Иду и оглядываюсь на кирху: не заблудился ли? Нет, все правильно, а если что не так у прохожих спрашиваю. Я ведь по-немецки еще "шпрехаю".

Остановилс у дома, который мне показали, нажимаю кнопку звонка. Время начало девятого вечера, но никто не открывает. Неужели легли спать? И тут слышу, кто-то спускается со второго этажа. Открывается дверь пожилая немка: "Вас воллен зи?" Не знаю почему, но я сразу понял, что это Хильда. Тогда, в сорок пятом, у нее с Антоном назревала любовь. Даже родственники не догадывались об их отношениях, а я уже знал, вернее, чувствовал, что между ними протянулась ниточка. Хильде тогда было чуть больше тридцати, а Антону около пятидесяти.

-- Хильда, -- говорю. Я -- Вольдемар Куц. И делаю паузу: вспомнит или нет?

Ее реакция меня поразила: это ведь только в плохих романах люди узнают друг друга, если до этого не виделись целую вечность. А Хильда не то что узнала, она еще шире открыла дверь: заходи, мол, Вольдемар, что-то ты очень долго отсутствовал. В общем, не виделись пятьдесят лет, а встретились как родные. Я, признаться, на такую встречу не рассчитывал, даже в горле запершило.

Тут подъехали на машине Магда, дочь Хильды и Антона, и ее муж тоже Антон. Сели ужинать при свечах, и меня посадили во главе праздничного стола. Я мысленно подсчитал, что Хильде сейчас за восемьдесят, а выглядит дай Бог каждому! Живой ум, память, никаких старческих признаков на лице, не ходит летает. Хильда сказала, что они с мужем часто меня вспоминали: не потому, что шустрый был малый и хороший работник, а потому, что единственный из всей их округи, кто ушел с американской армией. После смерти Антона она сдавала землю в аренду и получала приличную ренту. Никуда из Девангена не уезжала, здесь родились и выросли ее дети, потом разбрелись по разным краям, и теперь она их ежегодно навещает, разъезжая на своем новеньком "ауди"...

Утром, наверное еще во сне, я услышал удар колокола. Потом еще и еще. Что это полусон, полуявь? Звуки были сочные, раскатистые, требовательные: хватит, мол, спать, пора приниматься за дела. Я слышал отчетливо, как мычала в хлеву корова, как свиньи затеяли голодную перебранку. Толком не соображая, я вскочил в холодном поту: неужели проспал? Бауэр, поди, уж за работой, а я нежусь в теплой постели. Схватил рубашку, натянул брюки... и расхохотался. Дошло наконец! Это через пятьдесят лет во мне сработал рефлекс "остарбайтера", подневольной рабсилы. Видимо, он был заложен в какой-то клеточке моего мозга, молчал долгие годы, но с ударами колокола на кирхе напомнил о себе и вышел наружу... Вот ведь как бывает, а? После этого я уже уснуть не смог. Пришла Хильда, принесла альбом семейных фотографий, и на одном из снимков я узнал себя, семнадцатилетнего, стоящего на фоне коровника.

В этот же день я положил цветы на могилу Антона.

-- Помнится, ты обещал рассказать о судьбе Мишки, такого же, как ты, кнехта из Западной Украины, который жил по соседству...

-- Вообще-то их было двое Петро и Мишка, одногодки, родом из одной деревни. И решили они остаться в Девангене насовсем. Так мне Иосиф сказал, сын двоюродного брата Антона Старца, мой ровесник. Как они избежали депортации непонятно. Женились на немках, обзавелись собственными хозяйствами и плюнули на свою "ридну Вкраину". Их сестры-украинки несколько раз приезжали сюда, гостили неделями, а Мишка с Петром забыли дорогу на родину. Одним словом, онемечились и стали заправскими бауэрами.

"Петро недавно умер, сказал Иосиф, а Мишка где-то неподалеку живет. Его теперь Михель зовут". Вот такие пироги!.. Ты знаешь, я живчик по натуре, и чтобы не откладывать в долгий ящик, говорю Иосифу: заводи машину! И поехали мы искать Мишкин дом. Проехали две или три деревни, спрашиваем: где такой-то живет? Нам объясняют: проедете столько-то, повернете туда-то. И, наверное, о том, что мы разыскиваем Михеля тире Мишку, он узнал раньше (телефон-то на что?), чем мы постучались в его дверь... Но жена его нас не пустила, представляешь! Встала на пороге, как двадцать восемь героев-панфиловцев, и ни в какую! Хоть и пожилая бабенка, а взгляд такой настырный, въедливый. Говорит: муж очень больной, пять инфарктов перенес, и, боюсь, встреча с другом детства может отрицательно отразиться на его слабом здоровье...

Не могу сказать, что мы были друзьями не разлей вода, но и подлянки я от него не видел. Каждый из нас тогда спасался в одиночку, жил затаившись и в любом соседе подозревал потенциального стукача. В таком переплете обнаружить смелость и доброту в человеке почти невозможно. Но мы все же преодолели свой страх, хотя в герои и не лезли. Тварь дрожащая это не о нас сказано!.. А сейчас я смотрел в глубину затемненной квартиры и чувствовал, кожей своей чувствовал присутствие затаившегося там человека. Даю все сто, что Мишка слышал наш разговор, но он так и не подал голоса. Почему? Может, своим внезапным появлением я разбудил в нем какие-то неприятные воспоминания, растревожил совесть? Не хочу ничего домысливать: загадка человек, и чем ближе к нему приближаешься, пытаясь влезть в его потроха, тем больше он задает загадок...

Самое интересное: только мы отошли от его дома и сели в машину гляжу, какой-то старпер в тренировочных штанах бежит к гаражу. Походка суетливая, озираетс вокруг, и руки трясутся. "Мишка?" спросил я у Иосифа. Но он ничего не ответил, только головой кивнул и засмеялся. Вот такие, брат, дела!

Потом мы поехали с Хильдой в Штутгарт, столицу земли Баден-Вюртемберг. Я там в лагере загибался, помнишь? И Антон меня выдернул оттуда, как морковку из грядки. Приехал к шапочному разбору и ни одного рабочего мужика. Только пыль клубится известковая и посередке мальчонка стоит тонкий, звонкий и прозрачный, того гляди, расплачется... Это он Хильде так рассказывал, когда я ушел с американцами.

А сейчас Штутгарт что ты, парень! Я его помнил в дымящихся развалинах, сам попал там под бомбежку в начале сорок пятого, когда налетело три сотни американских бомбардировщиков, страшная была картина... А сейчас кругом зелень, цветы, воздух почти деревенский, и лебеди в прудах плавают. Живет же буржуазия! А мы все социализм строим непонятного образца... Там есть улицы вроде нашего Арбата, где транспорт запрещен. И вот мы прогуливаемся с Хильдой под ручку, и я замечаю, что она как-то странно на меня поглядывает. "Вольдемар, говорит, что ты ходишь, как мальчишка? Давай я тебе костюм куплю и ботинки". А на мне легкие такие джинсики и кроссовки ношеные, Юрка свои отдал. Господи, думаю, до чего я дожил! Мне, победителю фашизма, бывшему номенклатурному работнику, кавалеру дюжины правительственных наград, автору четырнадцати научных трудов, восьмидесятичетырехлетняя немка-пенсионерка предлагает купить свежую обнову! И от всего сердца предлагает, не желая обидеть... Но ведь у нас, советских, "собственная гордость", мы врем и не краснеем. "Что ты, Хильдушка, говорю, у меня этого добра хватает, у меня вообще всего до горла. Просто сейчас мода такая пошла легкомысленно-мальчишеская". Хильда хоть и рассмеялась, но разве ее проведешь? Она в жизни столько всего хлебнула что ты, парень!..

А вот что касается знакомых примет, тут я маленько загнул. Нашел я одну примету в Девангене! В яблоневом саду, за которым когда-то ухаживал, будучи батраком... Антон, зять Хильды, спросил у меня накануне отъезда: какие культуры мы высаживали с хозяином? "Яблони, говорю, вишню, смородину, крыжовник". "Это мы давно вырубили и новые высадили. А еще?" спрашивает. "Грецкие орехи, помню, сажали". Он улыбается и подводит меня к кряжистому, ветвистому дереву с гроздьями зеленых плодов: "Вот ваш орех, Вольдемар! Ему пятьдесят с небольшим лет". И еще показывает на несколько деревьев. Я просто опешил.

Хозяева провожали меня до границы с Францией и вручили на дорогу большой-большой пакет с грецкими орехами...

 

На письменном столе Владимира Терентьевича свежие письма из Бостона, Филадельфии, Вермонта, Девангена... "Твоя комната на втором этаже полностью отремонтирована и ждет тебя в любое время", пишет Хильда Старц. Билл Рииска с Ричардом Фитцсиммонсом тоже приглашают в гости, обещают увлекательное путешествие по Штатам и возможность отдохнуть на атлантическом побережье, а Роберт Нистром сообщает, что выслал посылку с двенадцатью сортами сыра... Куц показывает мне дорогой его сердцу документ в твердом коленкоре:

"По имеющимся свидетельствам бывших членов 4-го механизированного разведотряда Четвертой Пехотной Дивизии, Владимир "Вилли" Куц честно служил весной 1945 года в Германии, и его действия оказали неоценимую помощь армии США.

В связи с этим я, Гарри Грамп, национальный Президент национальной Ассоциации Четвертой Пехотной Дивизии, заявляю, что Владимир Куц, Москва, Советский Союз, является пожизненным почетным членом национальной Ассоциации Четвертой Пехотной Дивизии.

В доказательство сказанного я приложил руку в Нарагансетте, Род-Айленд, 5 мая 1990 года".

Между прочим, наш отечественный Комитет ветеранов войны признал Куца участником войны значительно позже. Видимо, долго проверяли...


назад в Каталог

Hosted by uCoz